"МАДАМ БОВАРИ ". Автор и его героиня

Гюстав Флобер (1821-1880) остался в мировой литературе как один из величайших стилистов и - если употребить термин несколько более поздних времен - эстетов. Он метафорически выразил теорию об "искусстве для искусства", сложившуюся в среде западноевропейских деятелей культуры в 1850-е годы, в образе "башни из слоновой кости", в которой надлежит обитать истинному художнику. Выражение это, как известно, крепко вошло в критический лексикон. Произносят его, как правило, тогда, когда критик желает заклеймить "оторванного от жизни" писателя-сноба. В роли этого бичуемого литератора довелось побыть, разумеется, и самому Флоберу.

"Башня из слоновой кости" хороша, по мнению ее строителя, тем, что в ней "можно наблюдать звезды и не слышно дураков". Дословно писатель сказал - "индюков", разумея напыщенных французских обывателей, хорошо знакомых и досаждавших ему. Они увидели в точном слове пародию на галльского петуха (символ Франции), и у них появился повод обвинить Флобера в антипатриотизме - человека, который в 1870 году хотел застрелиться, когда вражеские (прусские) войска заняли родной Руан.

Точно так же "индюки" были неправы, когда уличали писателя в "оторванности от жизни". Просто жизнь Флобер изображал не так, как им хотелось. А главное, он выставлял самих "индюков" в неприглядном свете. По выходе "Госпожи Бовари" они затеяли против автора судебный процесс, обвинив его в "оскорблении религии" (заключавшемся в том, что один из персонажей - отец Бурнизьен - предстал в романе реальным, пошлым человеком, а не символом добродетели). Процесс "индюки" проиграли; Флобер посвятил роман своему умнице-адвокату, по фамилии Сенар.

У "индюка" в лексиконе писателя есть синоним - "буржуа". Критики обычно объясняют флоберовский "сарказм" и его же "социальный пессимизм" тем, что жил он в "эпоху безвременья", когда, по словам Ленина, "революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность пролетарской демократии еще не созрела". Иначе говоря, буржуазия, в пору своей революционной молодости поставлявшая художникам слова (Бальзаку например) сильные страсти и крупные характеры, к середине XIX века выдохлась, выродилась в общество скучных, косных, невежественных пошляков, которых Флоберу и довелось описывать - с отвращением.

Доля истины в этой "версии" есть. Сам классик писал другу-поэту: "Мы с тобой явились на свет слишком рано и в то же время слишком поздно. Нашим делом будет самое трудное и наименее славное: переход". И все же нелепо считать, что великий писатель был одержим грядущими "великими потрясениями". Дело не в пресловутой политической близорукости - не смог, мол, разглядеть надвигающийся издали девятый вал пролетариата, - а в том, что он не верил в способность какой бы то ни было социальной встряски очистить мир от "плесени" пошлости. "Пролетарий может быть столь же буржуазен (во флоберовом смысле), как английский лорд", - констатировал Владимир Набоков, кстати, абсолютный приверженец творческих принципов Флобера. Сцена из "Госпожи Бовари", в которой любовные признания Родольфа (фальшивые) смешиваются с громогласными чествованиями лауреатов сельскохозяйственной выставки, вполне могла иметь место на аналогичном "мероприятии" в Советском Союзе.

По Флоберу, пошлость, как вирус, способна поразить любого человека, живи он во дворце или хижине. Единственно надежное убежище - это именно "башня из слоновой кости". Другими словами, только истовое служение искусству, т. е. творчество, есть одновременно и защита, и оружие против пошлости. Любой не связанный с искусством способ выбраться из "трясины повседневности" обречен.

Сообразно этой концепции, Флобер посвятил свою жизнь литературному труду, пуще всего опасаясь того, что судьба принудит его "служить" ради куска хлеба. Судьба, впрочем, была относительно благосклонна, и разорение настигло писателя лишь под старость (по вине дальнего родственника). Эмма Бовари, альтер-эго классика ("Госпожа Бовари - это я"), искала отрады в ценностях религиозных и семейных, а прежде всего в любви, - и все обмануло, все обернулось суррогатами, а разорение (по причине собственного неблагоразумия) свело ее в могилу.

Все, что отличало Эмму от окружающих, - это неизбывное желание возвышенного. Она "не умеет быть счастливой", т. е. обиходная реальность не в состоянии удовлетворить ее. Эта замечательная особенность, безусловно, присуща любому истинному художнику - она-то и заставляет его творчески переосмыслять мир. Однако по воле создателя (автора) Бовари лишена творческого дара, а следовательно, допуска в "башню из слоновой кости". "Это, - отмечает писатель, - была натура не столько художественная, сколько сентиментальная".

Тяга Эммы к прекрасному (и замутнение ее понятия о нем) развилась под влиянием именно сентиментальной литературы - от "душеспасительных" религиозных брошюрок до "безнравственных" любовно-приключенческих романов. Первые в монастыре, где воспитывалась девушка, приветствовались, вторые изымались, но на самом деле их антагонизм столь же мнимый, сколь противоположность атеиста и священника, Омэ и Бурнизьена. Увы, фальшивое способно разбудить те же чувства, что и подлинно прекрасное, в неопытном человеке и направить его по ложному пути, ведущему в трясину пошлости, причем несчастный до конца жизни может не заметить подмены. Так в гоголевской повести Акакий Акакиевич всю душу вкладывает в новую шинель, и закономерно лишается по ее пропаже жизни, и поднимается уже посмертно до метафизических высот. Так в набоковском "Приглашении на казнь" Цинциннат Ц. уже на эшафоте обнаруживает иллюзорность окружающего мира и тщету поисков счастья в его пределах - надо выйти за них. Конечно, наивно трактовать это в буквально-религиозном смысле, как "рекламу" загробной жизни. Речь - опять же о спасении в творчестве, в той самой башне, которую построил Флобер, но не Эмма.

Реальность выталкивает госпожу Бовари из жизни так же, как организм отторгает чужеродную клетку, не ведая о том, что она, быть может, полезна, привита врачом, и без нее - торжество болезни. Ионвильское общество, "плесень, в которой прозябают мокрицы", продолжает после смерти Эммы жить по законам пошлости, так что квинтэссенция пошляков, пошляк в абсолюте г-н Омэ раздувается и фактически "коронуется" как истинный предводитель этого мира - можно даже сказать, Князь мира сего.

Есть соблазн сопоставить судьбы Эммы и Христа, даром что жена провинциального лекаря - человек ограниченный, нетворческий, в отличие от Флобера и основателя христианства, и не предлагает своего рецепта спасения человечества (в данном случае - от пошлости). Такой рецепт, однако, в романе все же есть. Это - жизнь духовно насыщенная, в которой нет места псевдомудрости, штампам, мещанству; можно сказать, что писатель предлагает, как и он сам, "жить не по лжи".

В качестве образца для подражания в романе возникает эпизодическая, незначительная на поверхностный взгляд фигура - доктор Ларивьер. Неслучайно его фамилия рифмуется с авторской. Это невозмутимый профессионал, служитель медицины (всегда интересовавшей Флобера, сына врача) несравнимо более добросовестный, чем Шарль Бовари. Доктор идеально разбирается в людях, чужд условностям, всегда называет вещи своими именами. Иначе говоря, он "неучтив", как характеризуют его обитатели Ионвиля (не получившие бесплатных врачебных советов). Принадлежа к "вымершему поколению врачей-философов", Ларивьер "презирал чины, кресты, академии, славился щедростью и радушием, для бедных был родным отцом, в добродетель не верил, а сам на каждом шагу делал добрые дела, и, конечно, был бы признан святым, если бы не его дьявольская проницательность, из-за которой все его боялись пуще огня". Он единственный верно называет причину смерти Эммы.

Вот, по Флоберу, идеальный человек, пред коим трепещет невозмутимое обычно "общество мокриц". Но умница-доктор уезжает, и в Ионвиле продолжают молиться нестрашным, "непроницательным" святым - под присмотром отца Бурнизьена. Этот духовник чужд всему духовному. Недаром г-н Омэ, при каждом удобном и неудобном случае подчеркивающий свой атеизм, удостаивается священником (после бурного спора, скоротавшего им ночь бдений у тела Эммы) дружеского похлопывания по плечу: "Кончится тем, что мы с вами поладим!" Неважно, что аптекарь занимается "наукой", а иерей - "религией": пройдя через них, любое - самое возвышенное - понятие обращается в подделку с приставкой "псевдо".

В этот псевдомир и была послана Эмма Бовари. Не наделив героиню талантом, способным перевернуть пошлую реальность вверх дном (как Цинциннат, обращающий в финале "Приглашения..." мир в щепки), автор привел ее к смерти - не искупающей ничьи грехи, но наставляющей на путь истинный хотя бы одного человека: Шарля. Под воздействием горя безутешный вдовец превращается из ничтожного обывателя в романтического персонажа, чьи эмоции искренни, не обузданы общепринятыми условностями. Даже умирает он вполне романтично, не вынеся разлуки с любимой и - накануне смерти - простив ее любовника, Родольфа.

На протяжении всего романа Флобер показывает на примере мужа героини: ни доброта, ни честность, ни смирение не спасают от тенет пошлости, коль скоро у человека нет воли противостоять ей, нет творческого воображения.

Книга начинается со сцены в школе, где маленький Шарль вызывает глумление одноклассников (среди коих оказывается и сам автор, чтобы, запустив механизм действия, тут же удалиться) своим "дрянным" головным убором и невнятной речью. Итак, в детстве муж героини был классической "белой вороной". Отец его, несколько похожий на Родольфа сангвиник, любитель вина и женщин, пытался воспитать сына в своем духе, "но смирному от природы мальчику все это не прививалось". С течением времени "белая ворона" превратилась, однако, в заурядную птицу весьма невысокого полета. От остальных обывателей Шарля отличала только, как и в детстве, некая уязвимость, которая проявилась в полной мере после смерти Эммы.

По безволию и бесталанности он с детских лет шел по жизни "точно лошадь, которая ходит с завязанными глазами по кругу, сама не зная - зачем". Этот врач-завязанные глаза оказался не в силах определить ни причину "нервных болезней" жены, ни даже симптомы ее отравления. Свои ум, душу и жизнь господин Бовари так же искалечил на алтаре пошлости, как безропотного конюха Ипполита, которому он, поддавшись на уговоры краснобая Омэ, сделал "модную" операцию.

Ни Флобер, ни Эмма, разумеется, не разглядели в Шарле ничего достойного любви. "Разве мужчина не должен знать все, быть всегда на высоте, не должен вызывать в женщине силу страсти, раскрывать перед ней всю сложность жизни, посвящать ее во все тайны бытия? Но он ничему не учил, ничего не знал, ничего не желал", - это возмущение, пожалуй, автор испытывал наравне с героиней. Однако писатель, в отличие от Эммы, ощущал к бесхребетному лекарю некоторую жалость. Ведь этот несчастный доктор - не апологет пошлости, как бодрый аптекарь, а лишь глупый ее слуга. Поэтому Флобер, наказав его горем и смертью, горе сделал возвышенным, а смерть - трогательной.

Не заметила Эмма и сходства между ее мужем и последним любовником - Леоном. Прежде всего мужчины эти, при всех различиях, одинаково инфантильны (что и позволило героине в принципе держать их под каблуком). А главное, что было в них общего, - это нежелание творчески переосмыслять жизнь, бездумное, воистину "лошадиное" следование каким-то общепринятым, обывательским канонам.

Первоначальное чувство Леона к Эмме - искреннее (в отличие от страсти профессионального ловеласа Родольфа), а то, что оно не выходит за пределы платонической любви, придает ему особую прелесть. Отучившись же в столице, юноша оденет маску стандартного "молодого человека", для которого обладание "благородной любовницей" - вопрос не чувства, но престижа. Поэтому их связь, наконец воплотившаяся, обретет тот же оттенок пошлости, что и в случае с Родольфом. Романтическая карета, в которой женщина мечтала кататься с любимым по живописной Швейцарии ("есть места, где счастье хорошо родится", - полагала она, не думая, что для иноземцев, русских например, таким местом была именно Франция), обернулась пошлым руанским тарантасом, в котором, за спиной ухмыляющегося кучера, и свершился, говоря по-современному, интим.

Желание Леона "быть как все" в конце концов преобладает над его чувствами к Эмме: совершить во имя любимой преступление он отказывается.

Деньги, которых Леон так и не раздобыл, требует у героини (через подставное лицо) ионвильский лавочник Лере. Практический ум его сразу примечает "белых ворон" вроде Эммы, поскольку на них легко нажиться. Сведя женщину в могилу, этот циничный коммерсант не упускает случая сказать пару прочувствованных слов на похоронах. Лере выражает "экономическую" сущность буржуа так же, как Омэ - "интеллектуальную". Лере подводит героиню к самоубийству, в доме Омэ находится средство его совершения (мышьяк). Они - ударная сила пошлости. Эмма - в отличие от своего создателя - оказывается неспособной этой силе противостоять.

И все же победа низменной реальности над героиней неполная. Омэ, трясущимися руками отстригая у мертвой завиток волос (вдовцу на память), искалывает ей ножницами кожу на виске - но душа-то уже улетела, ее не достанешь. Внутренний мир госпожи Бовари, исконное ее отличие от других, остался для этих "других" непонятым.

Писатель по-особому рисует облик Эммы. Он не описывает, как большинство литераторов, ее внешность подробно - она предстает через восприятие разных персонажей: один замечает одно, другой - другое. Это достоверно: именно так, субъективно, через личный "магический кристалл", люди воспринимают друг друга. (Недаром Флобер выступал против иллюстраций, считая, что образ должен не подаваться читателю "готовым", а под воздействием описания зародиться в его воображении.) Детали, которые "бросились в глаза" тому или иному герою, позволяют нам не только постепенно "сложить" портрет героини, но и получить представление о характере и пристрастиях каждого из этих наблюдателей. Такой способ описания был во времена Флобера подлинной новацией.

Интересно, что больше всего черт героини "набирает" нелюбимый ею муж, который заметил и блестящие ее глаза, и гладко уложенные черные волосы, и белые, ухоженные ногти. Любовникам достается меньше: Родольф обращает внимание на тонкую талию и пышные оборки платья, Леон - на изящную ножку; поближе к сексу, подальше от сути. Получается, что цельный образ госпожи Бовари ускользает от невнимательных и невдумчивых ухажеров - как и ее духовный мир. Но опять-таки, кажется, именно Шарль все же "дорастает" до Эммы - путем высоких своих страданий. Его смерть в каком-то смысле духовно соединяет их - что не было возможным при жизни. Таким образом, при желании в романе можно было бы высмотреть некий метафизический хэппи-энд, не будь земного следствия плачевного супружества главных героев - судьбы несчастной дочки, которая, оставшись круглой сиротой, низводится в какой-то фабрично-нищенский ад в духе Золя.

...Строго говоря, Эмме следовало бы, чтоб избавиться от гнета вульгарной жизни, сесть за письменный стол и претворить свои метания в литературу высокого качества, чем и занимался Флобер - продумывая композицию и полируя слог, пока в округе неистовствуют господа Омэ. Судьба личности, которая не способна (или не догадывается, что способна) найти утешение в искусстве и тем не менее чувствует пошлость бытия, печальна, будь то Гамлет, Вертер или сентиментальная жительница Ионвиля. Неприятие же пошлости плюс творческий талант рождает великих художников, будь то Шекспир, Гете или Флобер. Итак, одинаковое отношение к пошлости - вот что роднит художника и своего "избранного" персонажа. Это родство обусловливает живую связь между ними. Так, Флобер, описывая медицински достовернейшую сцену гибели Эммы, доходил до того, что испытывал те же симптомы.

Можно даже предположить, что, не найди сын руанского хирурга отрады в сочинительстве, его судьба была бы схожа с Эмминой - с малосущественными поправками "на пол". К счастью, мы имеем не труп утонченного, но безвестного неудачника, но превосходного писателя и его замечательных персонажей, которым он "передоверил" то, от чего самого бог миловал.

Судьба и смерть своего альтер-эго нелегко дались Флоберу, испытывавшему физические мучения при описании не только суицида героини, но и благополучной жизни окружающих ее буржуа ("Самые пошлые вещи, - писал он, - мучительно писать именно из-за их пошлости"). Из тысячи первоначальных страниц романа, после кропотливейшей работы, осталось менее четырехсот. В результате появилась книга, которую современные автору читатели назвали "страшно правдивой". То же самое можем повторить и мы.

Столкновение нешаблонно мыслящей личности с пресловутой толпой - тема для литературы вечная, и все великие и невеликие писатели, независимо от времени и нации, так или иначе ее затрагивали. Дело в том, что подлинная литература, как всякое искусство, всегда противостоит всему шаблонному, бездарному и фальшивому - тому, что Флобер обобщал под кратким и емким словом "пошлость".

Это вечное противостояние неизбежно и необходимо. В нем - залог истинного, то есть духовного, прогресса человечества. Зачастую последнее метафорически сравнивается с неведомо куда плывущим кораблем - и, возможно, маяком в этой навигации служит (даже вопреки мнению большинства пассажиров) именно описанная Флобером элегантная башня.