Ассорти I На главную

Виктор Пелевин: смутно осознаваемая истина

Суть творчества Виктора Пелевина (род. 1962), собственно, содержится в первой же его повести «Затворник и Шестипалый» (1990).

Там впервые дана сюжетная канва, от которой писатель отступать уже практически никогда не будет: побег из бренного иллюзорного мира к некой смутно осознаваемой, но несомненной Истине.

Это древняя утешительная теория: видимая реальность лишь декорация, до поры до времени прикрывающая подлинную сущность вещей. Великая надежда ума, не желающего бесследно исчезнуть: «реальность, данная нам в ощущениях», — это ещё не всё, далеко не всё!

Любое заслуживающее внимание произведение мировой литературы можно трактовать именно так: стремление человека прорваться из фальши и суеты этого мира к чему-то Настоящему, Истинному и Вечному. Не исключение и творчество Виктора Пелевина.

«В земном доме вместо окна зеркало, дверь до поры до времени затворена, но воздух входит сквозь щели», сказано у Набокова (которому Пелевин во многом наследует) в романе «Дар».

Одна из трагических фигур Пелевина (рассказ «Ухряб») Василий Маралов, профессиональный советский философ на пенсии, вдруг с ужасом понимает, что его мирок как бы прохудился.

…На самом деле существовало нечто другое, и тот момент, когда оно ворвалось к нему в душу, оно проделало в ней дыру, из которой весь Маралов вытек бы, как молоко из бракованного пакета, не заткни он брешь. Ухряб — это было, во-первых, звуковое, во-вторых — буквенное и в-третьих – смысловое сочетание, служившее для закрывания дыры. (Борт “Титаника”, пропоротый айсбергом, и всякая дрянь, затыкающая пробоину; в машинном отделении ухряб — это промасленная ветошь, в пассажирском — постельное белье, смокинги и платья, и так далее.).

Сравните с рассказом Набокова «Ужас»:

Когда я вышел на улицу, я внезапно увидел мир таким, каков он есть на самом деле. Ведь мы утешаем себя, что мир не может без нас существовать, что он существует, поскольку мы существуем, поскольку мы можем себе представить его. Смерть, бесконечность, планеты — все это страшно именно потому, что это вне нашего представления, И вот, в тот страшный день, когда, опустошенный бессонницей, я вышел на улицу, в случайном городе, и увидел дома, деревья, автомобили, людей, — душа моя внезапно отказалась воспринимать их как нечто привычное, человеческое. Моя связь с миром порвалась, я был сам по себе, и мир был сам по себе, — и в этом мире смысла не было. Я увидел его таким, каков он есть на самом деле: я глядел на дома, и они утратили для меня свой привычный смысл; все то, о чем мы можем думать, глядя на дом... архитектура... такой-то стиль... внутри комнаты такие-то... некрасивый дом... удобный дом... — все это скользнуло прочь, как сон, и остался только бессмысленный облик, — как получается бессмысленный звук, если долго повторять, вникая в него, одно и то же обыкновеннейшее слово.

Мир — декорации. Мир — игра. Но актёры-то, мы с вами, привязаны к этим декорациям, не в силах уйти со сцены. Или всё-таки в силах?

Рассказ Пелевина «Вести из Непала»:

Самым распространённым культом в Тимбукту является секта “Стремящиеся Убедиться”. Цель их духовной практики — путем усиленных размышлений и подвижничества осознать человеческую жизнь такой, какова она на самом деле. Некоторым из подвижников это удается; такие называются “убедившимися”. Их легко узнать по постоянно издаваемому ими дикому крику. “Убедившегося” адепта немедленно доставляют на специальном автомобиле в особый монастырь-изолятор, называющийся “Гнездо Убедившихся”. Там они и проводят остаток дней, прекращая кричать только на время приема пищи. При приближении смерти “убедившиеся” начинают кричать особенно громко и пронзительно, и тогда молодые адепты под руки выводят их на скотный двор умирать. Некоторым из присутствующих на этой церемонии тут же удается убедиться самим — и их водворяют в обитые пробкой помещения, где пройдет их дальнейшая жизнь. Таким присваивается титул “Убедившихся в Гнезде”, дающий право на ношение зеленых бус. Рассказывают, что в ответ на замечание одного из гостей монастыря-изолятора о том, как это ужасно — умирать среди луж грязи и хрюкающих свиней, один из “убедившихся", перестав на минуту вопить, сказал: “Те, кто полагает, что легче умирать в кругу родных и близких, лежа на удобной постели, не имеют никакого понятия о том, что такое смерть”.

Собственно, всё, что остаётся человеку, который каждой клеточкой, как говорится, осознал конечность своего бытия, — это и есть дикий крик, и единственное, что от него избавляет, — повседневные заботы. «Жизнь всё время отвлекает наше внимание, и мы даже не успеваем понять, от чего именно», — так сказал Франц Кафка.

Но герой Набокова Цинциннат Ц. пошёл — уже после казни — мимо рушащихся декораций жизни туда, где его ждали «люди, подобные ему».

Как в этом набоковском романе — «Приглашение на казнь» — фигурирует набор «свиных рыл вместо лиц», окружающих душу и сбивающих её с Пути, так и в произведениях Пелевина ту же роль исполняют советские служаки, постсоветские бандиты, банкиры, чиновники, силовики, пиарщики, искусствоведы в штатском и прочие «князья мира сего».

Один поэт, как известно, написал стихотворение о любви и закрыл тему. Так вот, Виктор Пелевин написал «Омон Ра» (1991) и закрыл тему СССР.

Пелевин традиционно проводит своего героя через мытарства к пониманию иллюзорности и фальши этого мира, и поскольку в данном случае этот мир советский и рассмотрен подробно в самой своей сути — именно "Омон Ра" стоит рекомендовать всем желающим разобраться в этом вопросе.

Главный герой, Омон Кривомазов, — среднестатистический советский мальчик, условный ровесник Пелевина, сын спившегося милиционера (точнее, некоего работника органов, которому приходилось «изредка стрелять в людей», и любой русский читатель сможет сам предположить его биографию), мечтал стать лётчиком-космонавтом. Когда он подрос и начал осуществлять мечту, ему и открылось, «что такое наша советская космонавтика».

Юношам, обдумывающим житьё и заглядывающимся на величие советской империи, стоит прочитать «Омон Ра»: знайте, вся советская империя и её величие, все её легенды и соблазны, целиком, сводятся именно к этому, только к этому и ни к чему, кроме этого.

«Омон Ра», безусловно, не единственное произведение Пелевина на советскую тему, более того, трудно найти его рассказ и тем более роман, где она бы вовсе не фигурировала. А что делать, «мы все родом из детства».

Знаменитый в своё время рассказ «Принц Госплана» (1991), написанный Виктором Олеговичем под впечатлением игры Prince of Persia, связан с советской темой косвенно. Это уже упадок империи, первые компьютеры и первые связанные с ними потрясения и озарения.

Если «Омон Ра» закрыл тему СССР, то «Принц Госплана», похоже, закрыл тему компьютерных игр, причём задолго до их современного расцвета. Всё, что можно сказать о виртуальной реальности, о взаимодействии человека и управляемого им игрового персонажа, о переплетении обоих миров и прочая и прочая — там уже есть.

Советские декорации постепенно стали уносить со сцены и заменять новыми, но спектакль остался тем же: по-прежнему «жизнь отвлекает наше внимание, и мы даже не успеваем понять, от чего именно».

Грубые и пёстрые декорации «новой демократической России» дали Пелевину отличный материал. Читатели увидели в его текстах тонкую и точную сатиру. Два пелевинских романа — «Чапаев и Пустота» и «Дженерейшн Пи» («Поколение П») — стали главными книгами России 90-х.

По телевизору между тем показывали те же самые хари, от которых всех тошнило последние двадцать лет. Теперь они говорили точь-в-точь то самое, за что раньше сажали других, только были гораздо смелее, тверже и радикальнее. Татарский часто представлял себе Германию сорок шестого года, где доктор Геббельс истерически орет по радио о пропасти, в которую фашизм увлек нацию, бывший  комендант Освенцима возглавляет комиссию по отлову нацистских преступников, генералы СС просто и  доходчиво  говорят о либеральных ценностях, а возглавляет всю лавочку прозревший наконец гауляйтер Восточной Пруссии. Татарский, конечно, ненавидел советскую власть в большинстве ее проявлений, но все же ему было непонятно - стоило ли менять империю зла на банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии» («Дженерейшн Пи»).

Это настроение знакомо многим, кто застал начало 90-х в сознательном возрасте. Отсюда происходят основные черты характера нашего поколения (поколения «П») — ирония по отношению ко всему «доброму и светлому» и «цинизм, бескрайний, как вид с Останкинской телебашни». Именно тогда любимым присловьем стало «как бы» — всё у нас «как бы». Ну а те, кто утверждает обратное (есть вечные ценности! есть искренность! есть духовность!), всего-то хотят поглубже залезть в ваш карман.

В обоих романах оба главных героя ищут свою «золотую удачу», но идут в противоположных направлениях.

Пётр Пустота обретает свою «Внутреннюю Монголию», выйдя из круга бесконечных перевоплощений — точнее, узнав, как именно это делается. Вавилен Татарский соблазняется материальными благами и иллюзорной властью в этом мире.

Если оперировать христианской терминологией, главный герой «Дженерейшн Пи» таким образом продаёт душу Князю мира сего. (Впрочем, из «Чапаева и Пустоты» можно узнать, что душу продать на самом деле невозможно — хотя бы потому, что продающий должен отличаться от предмета продажи, — но желающих сделать это меньше не становится).

Иначе говоря, «Чапаев и Пустота» — это роман о том, «как надо», а «Дженерейшн Пи» — о том, «как не надо».

«Чапаев и Пустота» начинается как образчик эмигрантской антисоветской прозы «первой волны»: 1918 год, молодой интеллигент шагает по красной Москве.

…Этой зимой по аллеям мела какая-то совершенно степная метель, и попадись мне навстречу пара волков, я совершенно не удивился бы. Бронзовый Пушкин казался чуть печальней, чем обычно - оттого, наверно, что на груди у него висел красный фартук с надписью: “Да здравствует первая годовщина Революции”. Но никакого желания иронизировать по поводу того, что здравствовать предлагалось годовщине, а революция была написана через “ять “, у меня не было - за последнее время я имел много возможностей разглядеть демонический лик, который прятался за всеми этими короткими нелепицами на красном.

Такое начало, как видим, весьма интригует и может вырасти хоть в авантюрный роман а-ля Борис Акунин, хоть в сложную психологическую драму; у Пелевина же всё быстро сворачивает в то, что Набоков называл «магическим хаосом».

В конце концов, уже после первой встречи с так называемым Чапаевым, Пётр просыпается во вполне современной — на момент написания романа — российской подмосковной психбольнице, которую сначала принимает за чекистский застенок.

Сторонним здравомыслящим наблюдателям (здравомыслам) ясно, что «чапаевский» мир — это мир глюков Петра Пустоты, а реальность — психиатрическая больница, где его от этих самых глюков лечат.

Главный герой живёт — как шизофренику и пристало — между двумя мирами, постепенно приходя к выводу, что оба они равно иллюзорны, хотя истину, конечно, лучше постигать вместе с Чапаевым, который оказывается гуру с буддийским уклоном, можно даже сказать, боддисатхвой.

Так называемая Гражданская война в романе сводится к метафорической войне идей, имеющей весьма отдалённое отношение к подлинным реалиям тех лет.

Комиссар Фурманов и его «полк ткачей» — символ тупого материализма и вообще тупости, зашоренности людей, агрессивно навязывающих свою жизненную позицию (за которой нет ничего, кроме смерти) всем остальным.

Красный командир Котовский — образец человека, ищущего личного спасения в эзотерике, но слишком вульгарного, слишком нацеленного на прикладное значение высоких истин.

Поскольку большинство людей, задумывающихся над тайнами мироздания, жизнью и смертью, рассуждают именно так, как пелевинский Котовский, эти самые рассуждения — типичное «общее место» популярной эзотерики:

- Посмотрите на этот воск. Проследите за тем, что с ним происходит. Он разогревается на спиртовке, и его капли, приняв причудливые очертания, поднимаются вверх. Поднимаясь, они остывают, чем они выше, тем медленнее их движение. И, наконец, в некой точке они останавливаются и начинают падать туда, откуда перед этим поднялись, часто так и не коснувшись поверхности. Представьте себе, что застывшие капли, поднимающиеся вверх по лампе, наделены сознанием. В этом случае у них сразу же возникнет проблема самоидентификации.

Здесь-то и начинается самое интересное. Если какой-нибудь из этих комочков воска считает, что он - форма, которую он принял, то он смертен, потому что форма разрушится. Но если он понимает, что он - это воск, то что с ним может случиться? Тогда он бессмертен. Но весь фокус в том, что воску очень сложно понять, что он воск. Осознать свою изначальную природу практически невозможно. Как заметить то, что с начала времен было перед самыми глазами? Даже тогда, когда еще не было никаких глаз?

Поэтому единственное, что воск замечает, это свою временную форму. И он думает, что он и есть эта форма, понимаете? А форма произвольна - каждый раз она возникает под действием тысяч и тысяч обстоятельств. Единственный путь к бессмертию для капли воска - это перестать считать, что она капля, и понять, что она и есть воск. Но поскольку наша капля сама способна заметить только свою форму, она всю свою короткую жизнь молится Господу Воску о спасении этой формы, хотя эта форма, если вдуматься, не имеет к ней никакого отношения. При этом любая капелька воска обладает теми же свойствами, что и весь его объем. Понимаете? Капля великого океана бытия - это и есть весь этот океан, сжавшийся на миг до капли. Но как, скажите, как объяснить это кусочкам воска, больше всего боящимся за свою мимолётную форму?..

Не правда ли, всё это нам известно, знаем, плавали. В десятках книг, тысячах интернет-блогов и в устных рассуждениях продвинутых школьниц и студенток («в промежутках между пистонами полиставших философский учебник», усмехаясь, говорит Пётр Пустота) говорится что-то похожее. Прочёл с удовольствием, радостно согласился - ну а потом всё равно воешь по ночам от ужаса перед грядущим когда-нибудь небытием. Лекарство Котовского и Ко не действует — или мы просто «не умеем его готовить»? Ищем, стало быть дальше.

Резкий грохот, ударивший мне в уши, заставил меня отшатнуться. Лампа, стоявшая рядом с Котовским, взорвалась, облив стол и карту водопадом глицерина. Котовский соскочил со стола, и в его руке из ниоткуда, словно у фокусника, появился наган.

В дверях стоял Чапаев с никелированным маузером в руке. На нем был серый китель, перетянутый портупеей, папаха с косой муаровой лентой и подшитые кожей черные галифе с тройным лампасом. На груди у него блестела серебряная пентаграмма (я вспомнил, что он называл ее “Орденом Октябрьской Звезды”), а рядом с ней висел маленький черный бинокль.

- Хорошо ты говорил, Гриша, про каплю воска, - сказал он хрипловатым тенорком, - только что ты сейчас скажешь? И где теперь твой окиян бытия?

Так-то.

«Соратники» Петра по лечению в психбольнице – такие же шизофреники с «раздвоением ложной личности». Они тоже, каждый по-своему, ищут истину, являя читателям разные грани «загадочной русской души».

Юноша невнятной секс-ориентации, отзывающийся на имя Мария, видит в своих грёзах «алхимический брак России с Западом», ни больше ни меньше. В роли России выступает он сам; любопытно, что воплощением «загадочной русской души», которую он примеряет на себя, становится для него «просто Мария» — героиня одноимённого слезливого мексиканского сериала, действительно очень популярного среди российских домохозяек 90-х.

В роли Запада, мужского, стало быть, начала, предстаёт не кто иной, как Арнольд Шварценеггер. Между ними происходит тот самый «алхимический брак» — по мотивам фильма «Правдивая ложь» с примесью «Терминатора».

Хорошее дело браком не назовут. Согласно анекдоту, по которому, если русскому дать два стальных шарика, он один потеряет, а другой сломает, «просто Мария» разрушает — не со зла, как водится, — высокотехнологичного западного голема:

Вдруг самолёт дёрнулся под ней, и она почувствовала, что верхняя часть стержня как-то странно болтается в ее ладони. Она отдернула руки, и сразу же металлический набалдашник с дырочками отвалился от антенны, ударился о фюзеляж и полетел вниз, а от былой мощи осталась короткая трубка с резьбой на конце, из которой торчали два перекрученных оборванных провода, синий и красный.

За это, как и положено самоотверженному русскому герою, совершившему подвиг, «просто Мария» тяжело расплачивается. Плюшево-пушистый, благостно-изобильный, комфортно-обезжиренный Запад может, когда действительно затронуты его интересы, налиться злой бездушной свинцовой силой и разнести носителей чуждой ментальности в кровавые ошмётки.

Его левый глаз был чуть сощурен и выражал очень ясную и одновременно неизмеримо сложную гамму чувств, среди которых были смешанные в строгой пропорции жизнелюбие, сила, здоровая любовь к детям, моральная поддержка американского автомобилестроения в его нелёгкой схватке с Японией, признание прав сексуальных меньшинств, легкая ирония по поводу феминизма и спокойное осознание того, что демократия и иудео-христианские ценности в конце концов обязательно победят все зло в этом мире.

Но его правый глаз был совсем иным. Это даже сложно было назвать глазом. Из развороченной глазницы с засохшими потеками крови на Марию смотрела похожая на большое бельмо круглая стеклянная линза в сложном металлическом держателе, к которому из-под кожи шли тонкие провода. Из самого центра этой линзы бил луч ослепительного красного света — Мария заметила это, когда луч попал ей в глаза.

Шварценеггер улыбнулся. При этом левая часть его лица выразила то, что и положено выражать лицу Арнольда Шварценеггера при улыбке — что-то неуловимо-лукавое и как бы мальчишеское, такое, что сразу становилось понятно: ничего плохого этот человек никогда не сделает, а если и убьёт нескольких ..удаков, то только после того, как камера несколько раз и под разными углами убедительно зафиксирует их беспредельную низость. Но улыбка затронула только левую часть его лица, правая же осталась совершенно неизменной — холодной, внимательной и страшной.

Интеллигентный алкоголик Сердюк, наоборот, вступает в «алхимический брак» с Востоком. Восток приходит к Сердюку в лице японца по имени Кавабата. К реальному Кавабате, метафизику и постмодернисту, первому всемирно знаменитому японскому литератору, другу Юкио Мисимы, этот персонаж имеет чуть более близкое отношение, чем гуру Чапаев — к подлинному Василию Ивановичу.

За бутылкой сакэ Кавабата просвещает Сердюка по поводу загадочной японской души, которая в его изложении оказывается близка загадочной русской.

В итоге этой интеллектуальной пьянки Кавабата посвящает Сердюка в самураи. Ну а через несколько минут заявляет, что придётся совершить совместное харакири.

Однако японец не спешит оказать русскому «последнюю услугу» — отрубить голову после того, как тот взрезал себе живот. Пока Сердюк корчится от боли, его гуру начинает с кем-то говорить по телефону, сыпля русским матом.

Кто знает, каковы на самом деле «чистокровные японцы» и в какой момент они оставят доверчивого туземца корчиться на полу, истекая кровью.

Алхимические браки не задались.

Третий сосед Петра по палате — бизнесмен Володин — «главнее» и бедного Сердюка, и тем более «просто Марии». Он сам гуру для «крышующих» его бандитов. Введение братков в метафизику происходит с помощью умных разговоров и галлюциногенных грибочков. Но расцениваются они лишь как вспомогательное средство. С помощью наркотиков, конечно, можно попасть в потустороннюю реальность, да только это, как дальше разъясняется, незаконное проникновение с «чёрного хода».

В «Чапаеве и Пустоте» охранником, смотрителем «того света», или «кем-то вроде лесника», является ещё один персонаж с псевдонимом реального исторического лица — барон Юнгерн.

Он кое-что разъясняет Чапаеву об устройстве мироздания:

В свое время был один человек, который не мог жить так, как другие. Он пытался понять, что же это такое — то, что происходит с ним изо дня в день, и кто такой он сам — тот, с кем это происходит. И вот однажды ночью в октябре, когда он сидел под кроной дерева, он поднял взгляд на небо и увидел на нем яркую звезду. В этот момент он понял все до такой степени, что эхо той далекой секунды до сих пор…

Барон замолк, подыскивая слова, но, видимо, не нашел ничего подходящего.

— Поговорите лучше с Чапаевым, — заключил он. — Он любит про это рассказывать. Главное, что существенно, — что с той самой секунды горит этот огонь милосердия ко всем живым существам, огонь, который даже по служебной необходимости и то нельзя загасить целиком.

Это обаятельное рассуждение, полагаю, устроит представителей всех мировых конфессий, не только буддистов.

То, что говорит Юнгерн дальше, устроит, наверное, и буддистов, и агностиков, и атеистов — верующие же в Бога, скорее всего, сочтут это проявлением гордыни.

Представьте себе непроветренную комнату, в которую набилось ужасно много народу. И все они сидят на разных уродливых табуретах, на расшатанных стульях, каких-то узлах и вообще на чем попало. А те, кто попроворней, норовят сесть на два стула сразу или согнать кого-нибудь с места, чтобы занять его самому. Таков мир, в котором вы живете. И одновременно у каждого из этих людей есть свой собственный трон, огромный, сверкающий, возвышающийся над всем этим миром и над всеми другими мирами тоже. Трон поистине царский — нет ничего, что было бы не во власти того, кто на него взойдет. И, самое главное, трон абсолютно легитимный — он принадлежит любому человеку по праву. Но взойти на него почти невозможно. Потому что он стоит в месте, которого нет. Понимаете? Он находится нигде.

Что-то в этом роде мы все и подозреваем.

Красноармейская песня, которую орут взбесившиеся ткачи Фурманова, иллюстрирует здесь метафизическую тупость:

Белая Армия, чёрный барон

Снова готовят нам царский трон.

Но от тайги до британских морей

Красная Армия всех сильней.

Впрочем, эта угроза иллюзорная.

Практически, Петька, я тебе скажу, что, если ты боишься, нам обоим скоро хана. Потому что страх всегда притягивает именно то, чего ты боишься. А если ты ничего не боишься, ты становишься невидим. Лучшая маскировка — это безразличие. Если ты по-настоящему безразличен, никто из тех, кто может причинить тебе зло, про тебя просто не вспомнит и не подумает. Но если ты будешь елозить по стулу, как сейчас, то через пять минут здесь будет полно этих ткачей.

Не надо бояться.

Ближе к финалу Пётр говорит такое, что под стать и самому Пелевину – хоть ставь эпиграфом ко всем его произведениям:

Боже мой, да разве это не то единственное, на что я всегда только и был способен — выстрелить в зеркальный шар этого фальшивого мира из авторучки? Какая глубина символа, думал я, и как жаль, что никто из сидящих в зале не в состоянии оценить увиденное. Впрочем, думал я, как знать.

Ну а «Дженерейшн Пи» рассказывает о карьере пиарщика Вавилена Татарского, прошедшего путь от продавца в палатке до главы Межбанковского Комитета (эдакого русского филиала «мировой закулисы»).

В конце девяностых этой книгой зачитывались, в ней увидели (сквозь метафизику, а может, и благодаря ей) историю типичного «героя нашего времени» — «креативного и состоявшегося человека». Что там говорить: многие узнали себя.

Сюжет романа более линеен, чем в «Чапаеве и Пустоте». Карьера Вавилена Татарского катится, в общем, как по рельсам. Сам герой довольно инфантилен и самостоятельных действий почти не предпринимает. Его откровенно ведут. А вот кто ведёт, куда и зачем — собственно говоря, и есть «соль» книги.

Приятели Татарского — Сергей Морковин (сокурсник по Литинституту) и Андрей Гиреев (одноклассник), которые, каждый по-своему, продвигают главного героя, только слуги потусторонней силы.

Обязанности по «заботе» о Татарском между этими двумя «апостолами» строго поделены. Морковин занимается бизнесом, Гиреев — душой. Обоих Татарский — давно после института и тем более после школы — встречает как бы невзначай, каждого — в свой срок, в нужное время и в нужном месте.

В состоянии, говоря милицейским языком, наркотического опьянения главному герою открываются некоторые истины насчёт устройства мироздания, собственного пути в жизни, личного восхождения на зиккурат, а уж идей для творчества у него теперь оказалось море — с соответствующими последствиями для карьеры и кошелька.

Принципиально, что все высокие истины Татарский использует в первую очередь в сугубо прикладном смысле — применяет в рекламных текстах и роликах, «вставляет в концепции и базары».

Всё мировое культурное наследие годится, оказывается, только для этого. Как писал Маяковский, «футуристы прошлое разгромили, пустив по ветру культуришки конфетти». Вот именно этим Татарский — не футурист, но рекламист — и занимается.

А годится ли «культуришка» на что-то ещё? Это ведь, в сущности, та самая «вечность», о которой Татарский рассуждал в начале книги. Выродившаяся, никому не нужная, исчерпавшая саму себя.

Вот главный герой смотрит на типичную «романтическую» фотографию:

Композиция была настолько перенасыщена романтизмом и вместе с тем до того неромантична, что Татарский, созерцая ее долгими днями, понял: все понятия, на которые пыталась опереться эта фотография, были выработаны где-то веке в девятнадцатом; их остатки перешли вместе с мощами графа Монте-Кристо в двадцатый, но на рубеже двадцать первого наследство графа было уже полностью промотано. Слишком много раз человеческий ум продавал сам себе эту романтику, чтобы сделать коммерцию на последних оставшихся в нем некоммерческих образах. Сейчас, даже при искреннем желании обмануться, почти невозможно было поверить в соответствие продаваемого внешнего подразумеваемому внутреннему. Это была пустая форма, которая уже давно не значила того, что должна была значить по номиналу. Всё съела моль: при виде условного Нибелунга со студийной фотографии возникала мысль не о гордом готическом духе, который подразумевался пеной волн и бакенбард, а о том, дорого ли брал фотограф, сколько платили за съемку манекенщику и платил ли манекенщик штраф, когда ему случалось испачкать персональным лубрикантом седалище казенных штанов из весенней коллекции. И это касалось не только фотографии над столом Татарского, но и любой картинки из тех, которые волновали когда-то в детстве: пальмы, пароход, синее вечернее небо, — надо было быть клиническим идиотом, чтобы сохранить способность проецировать свою тоску по несбыточному на эти стопроцентно торговые штампы.

Но как же быть человеку? Тоска о несбыточном никуда не делась. А на ней лишь зарабатывают, зарабатывают и зарабатывают.

А кстати, счастливы ли те, кто зарабатывает?

Татарский окончательно запутался в своих выкладках. С одной стороны, выходило, что он с Эдиком мастерил для других фальшивую панораму жизни (вроде музейного изображения битвы, где перед зрителем насыпан песок и лежат дырявые сапоги и гильзы, а танки и взрывы нарисованы на стене), повинуясь исключительно предчувствию, что купят и что нет. И он, и другие участники изнурительного рекламного бизнеса вторгались в визуально-информационную среду и пытались так изменить ее, чтобы чужая душа рассталась с деньгами. Цель была проста — заработать крошечную часть этих денег. С другой стороны, деньги были нужны, чтобы попытаться приблизиться к объектам этой панорамы самому. В сущности, это было так же глупо, как пытаться убежать в картину, нарисованную на стене…

Буддийский гуру, которого ближе к финалу книги цитирует Гиреев, говорит:

Всегда рекламируются не вещи, а простое человеческое счастье. Всегда показывают одинаково счастливых людей, только в разных случаях это счастье вызвано разными приобретениями. Поэтому человек идет в магазин не за вещами, а за этим счастьем, а его там не продают.

Те, кто зарабатывает на людской «тоске о несбыточном», сами такие же люди, с теми же экзистенциальными проблемами, но притворяются, что у них всё в порядке. По существу, они торгуют тем, чего сами не имеют, — «простым человеческим счастьем».

Естественно, не эти глубоко на самом деле несчастные и несвободные люди — хозяева этого мира. Об этом, собственно, задумался главный герой. И засквозил потусторонний холодок.

"Но откуда мы — то есть я и Эдик — узнаем, во что вовлекать других? — думал Татарский. — С одной стороны, конечно, понятно — интуиция. Справок о том, что и как делать, наводить не надо — когда доходишь до некоторого градуса отчаяния, начинаешь улавливать все сам. Главную, так сказать, тенденцию чувствуешь голодным желудком. Но откуда берется сама эта тенденция? Кто ее придумывает, если все в мире — а в этом я уверен — просто пытаются ее уловить и продать, как мы с Эдиком, или угадать и напечатать, как редакторы всех этих глянцевых журналов?"

Мысли на эту тему были мрачны.

Восходя по ступеням своей карьеры, метафорического зиккурата, Татарский узнаёт, что Россией управляют вовсе не правительство и даже не олигархи, а так называемый Межбанковский комитет — огромная пиар-контора, которая и придумывает это правительство и этих олигархов.

Но кто на самом деле всем управляет — остаётся жуткой загадкой даже для самих работников Межбанковского комитета.

- Понял, — сказал Татарский. — Кажется, понял… То есть как, подожди… Выходит, что те определяют этих, а эти… Эти определяют тех. Но как же тогда… Подожди… А на что тогда все опирается?

Не договорив, он взвыл от боли — Морковин изо всех сил ущипнул его за кисть руки — так сильно, что даже оторвал маленький лоскуток кожи.

— А вот про это, — сказал он, перегибаясь через стол и заглядывая в глаза Татарскому почерневшим взглядом, — ты не думай никогда. Никогда вообще, понял?

При желании и в этом романе, и практически во всех других текстах Пелевина можно увидеть почти чеховскую грусть по поводу мира, устроенного именно так, как он устроен, и людей, которые не видят другого выхода.

"Когда-то и ты и мы, любимый, были свободны, — зачем же ты создал этот страшный, уродливый мир?"

— А разве это сделал я? — прошептал Татарский.

Никто не ответил.

Кроме «Затворника и Шестипалого», «Омона Ра» и двух Главных Произведений, в 90-е годы Виктор Олегович написал ряд блестящих рассказов, любимую многими повесть «Жёлтая стрела» (образец самокопирования, пересказ того же «Затворника» на основе чуть другой метафоры: жизнь не птицефабрика, а поезд, люди в нём пассажиры) и роман «Жизнь насекомых», основанный уже на метафоре «люди — насекомые».

Люди — насекомые, а насекомые — люди, они текуче переходят из одной формы в другую и обратно, а жизнь их — не более чем унылое копошение, присущее насекомым. Одни люди становятся «конопляными клопами», которых забивают в косяк и скуривают, но и те, кто их выкурил, оказываются мухами и комарами, которых так же рано или поздно тем или иным способом прикончат другие насекомые…

В этой нелепой вселенной происходят грустные и трогательные истории.

Вот девушка-муха, ищущая того самого женского счастья, но увязшая в липкой ленте. Вот комар-недотыкомка, наконец-то решившийся под воздействием разбитных приятелей на настоящий полёт — и, как часто происходит в таких случаях, всё для него заканчивается трагично. Вот жуки-навозники, обречённые всю жизнь толкать перед собой шарик «этого самого» и постепенно с этим шариком отождествляясь. Вот история советско-русской жизни, мужской и женский вариант, — муравьихи Марины (чья дочь не стала повторять честную её жизнь и стала развратной мухой — той самой, что потом прилипла) и таракана Серёжи, проведённая в вечном земляном копошении в поисках бабла — причём это копошение включило в себя даже и эмиграцию в США.

Серёжа вдруг с недоумением подумал, что за всю долгую и полную усилий жизнь, в течение которой он копал, наверное, во все возможные стороны, он так ни разу и не попробовал рыть вверх.

Сквозными положительными героями этой самой грустной пелевинской вещи являются два мотылька, Митя и Дима. По крайней мере, они летят к свету — или, если угодно, к Свету. А для остальных людей-насекомых «светится только танцплощадка».

…А на танцплощадке народ, все смеются, танцуют, и песня играет, вот как сейчас. Глупая страшно. (…) А меня эта музыка почему-то трогает.

— Бывает, — сказал Дима.

— Я тебе даже так скажу, — с горячностью продолжал Митя, — если самый главный ленинградский сверчок возьмет лучшую шотландскую волынку и споет под нее весь «Дао дэ цзин», он и на сантиметр не приблизится к тому, во что эти вот идиоты, — Митя кивнул в сторону, откуда доносилась музыка, — почти попадают.

— Да во что попадают?

— Не знаю, — сказал Митя. — Как будто раньше было в жизни что-то бесценное, а потом исчезло, и только тогда стало понятно, что оно было. И оказалось, что абсолютно всё, чего хотелось когда-то раньше, имело смысл только потому, что было это, непонятное. А без него уже ничего не нужно. И даже сказать про это нельзя.

Завершается «Жизнь…» именно цитатой из популярной «глупой песни». Как и песня «Ой, то не вечер…» в «Чапаеве и Пустоте», она в контексте обретает глубокий смысл:

Только никому

Я не дам ответа,

Тихо лишь тебе я прошепчу:

Завтра улечу

В солнечное лето,

Буду делать всё, что захочу.

(«Будду делать всё, что за хочу» — как перефразировал хорошо относящийся к Пелевину критик Курицын.)

Ну а кто, собственно, сказал, что группа «Мираж» и прочие попсовики-затейники поют не об этом, сквозь всю чепуху и халтуру всё-таки «почти попадая» в невнятные человечьи мечты о несбыточном лете — когда «и ты, и мы, любимый, были свободны»?..

***

С началом нового века в России, как известно, началась и новая политико-социальная эпоха — для кого-то «авторитаризм» и «власть чекистов», для кого-то «возрождение и укрепление страны», альтернатива «лихим девяностым».

Как бы в желании разобраться в переменах и, соответственно, определиться с дальнейшим творчеством, несколько лет Виктор Пелевин не издавал новых романов. И вот осенью 2003 года вышла его очередная книга — «Диалектика переходного периода из ниоткуда в никуда».

Жизнь менялась. Бандиты исчезали из бизнеса, как крысы, которые куда-то уходят перед надвигающимся стихийным бедствием. По инерции они все еще разруливали по дорогам на вульгарно дорогих машинах и нюхали героин в своих барочных дворцах, но все чаще на важную стрелку с обеих сторон приезжали люди с погонами, которые как бы в шутку отдавали друг другу честь при встрече — отчего делалось неясно, можно ли вообще называть такое мероприятие стрелкой.

Это из романа «Числа», который и составляет «системообразующую» часть книги — кроме него, «Диалектика…» включает несколько рассказов.

Главный герой «Чисел» — ещё один «герой нашего времени», толстячок Стёпа, выросший из советского подростка в новорусского банкира. Стержень его личности — прикладная нумерология: он считает своим счастливым числом 34 (цифры, дающие в сумме семёрку), а число 43, где цифры в обратном порядке, — соответственно, несчастливым. Все решения Стёпа принимает исходя из этого — и ему действительно, к посрамлению сторонников здравого смысла, сопутствует успех.

Всё можно было объяснить простым самовнушением. Только это объяснение на самом деле не объясняло ничего. Человеческое существование, говорил один Степин знакомый, и есть не что иное, как сеанс самогипноза с принудительным выводом из транса. Слово „самовнушение“ звучало научно, но Степа не изучал свою жизнь, а жил ее. Как бы это ни называли другие, радость, наполнявшая его душу, когда судьба посылала ему тройку с четверкой в нужном порядке, была для него совершенно реальна. Но за это приходилось платить такой же реальной тоской, которая сжимала его сердце, когда порядок цифр оказывался обратным.

Российские политические перипетии начала «нулевых» годов сказались на его жизни и бизнесе так: вместо криминальной чеченской «крыши» («двух братьев с библейскими именами Иса и Муса») его банк стали контролировать коррумпированные чекисты во главе с начальником некоего «четвёртого главного управления» капитаном Лебёдкиным (отсылка к Достоевскому).

Впоследствии у главного героя появился и духовный гуру — наподобие Гиреева в «Дженерейшн Пи», но эпоха-то сменилась, так что и эта область жизни поставлена под надёжный контроль.

Всё в нем выдавало осведомителя ФСБ — восемь триграмм на засаленной шапочке, нефритовый дракон на впалой груди, расшитые фениксами штаны из синего шелка и три шара из дымчатого хрусталя, которые он с удивительной ловкостью крутил на ладони таким образом, что они катались по кругу, совсем не касаясь друг друга. Когда он взял в руки гитару и, отводя глаза, запел казацкую песню „Ой не вечер“, Степа укрепился в своем подозрении. А когда Простислав предложил принять ЛСД, отпали последние сомнения.

Так главный герой оказался под всесторонней опёкой «искусствоведов в штатском» (Стёпа был не против — «наоборот, он старался чаще бывать в их обществе, чтобы власть как можно большим количеством глазёнок видела, что ему нечего скрывать», впрочем, он считал, что главную свою тайну — «особые отношения» числа 34 — ему от «глазёнок» удалось скрыть; ошибался, естественно).

Когда Стёпе исполняется 43 года, пошло-поехало. Появляется его антагонист — поклоняющийся числу 43 банкир Жора Сракандаев, гомосексуал и покровитель богемы. Попытка Стёпы его уничтожить превращается в феерически-наркотический половой акт…

В итоге автор поступает со Стёпой примерно так же, как герой Петра Мамонова из фильма «Остров» — с архиереем, героем, соответственно, Виктора Сухорукова: освобождает от мирского и открывает возможность духовного перерождения.

Роман «сопровождают» пять рассказов. «Македонская критика французской мысли» — о том, как один из эпизодических героев «Чисел», богемный меценат с весёлыми именем и фамилией — Насых Насратуллаевич, путем одного метафизического ритуала спасает (или думает, что спасает) западную цивилизацию от инфернальной энергии России. «Акико» — образцовая сатира на тему порносайтов и порноклиентов, настоятельно рекомендуется к прочтению. «Один вог» — маленькая сатирическая зарисовка о гламуре. «Фокус-группа» — о загробных мытарствах. «Гость на празднике Бон» — изящное эссе о Юкио Мисиме, причём от первого лица.

Критика восприняла «Диалектику» в целом прохладно. Отмечались отдельные удачные моменты, всплески «локального юмора» (по выражению одного из рецензентов) — но, по преобладающему мнению, некой цельной картины у Пелевина не сложилось, всё в его новой книге как-то рыхло и необязательно. Иначе говоря, к «переходному периоду» в этой своей работе Виктор Олегович всё же только примеривался и пристреливался.

Следующий «выстрел» Пелевина — «Священная книга оборотня» (многие в Интернете упорно называют её «настольной»), 2004 года выпуска.

Главная героиня, бессмертная нимфетка, лиса-оборотень с неприличным именем А Хули («мой личный секс-символ», сказал о ней сам Пелевин; роман написан от первого лица), живёт в Москве и зарабатывает элитной проституцией. На самом деле она, используя гипнотическую силу, просто внушает своим клиентам, что они совершают с ней половой акт. Однажды она так встречает свою настоящую любовь — оборотня в погонах (в прямом и переносном смысле), по имени Александр, коррумпированного волко-чекиста и, вообще-то, православного патриота. Между двумя сверхсуществами завязывается роман. Но лиса А Хули — чистая буддистка, тысячи лет ищущая просветления и спасения; Александр же все истины, которые она открывает перед ним, использует в сугубо прикладном смысле. В итоге он остаётся — в новом своём образе — спасать Россию («Дивную силу, полученную от тебя в дар, я направлю на служение своей стране»), а главная героиня всё-таки постигает высшую истину и покидает этот мир.

Мир, который мы по инерции создаем день за днем, полон зла. Но мы не можем разорвать порочный круг, потому что не умеем создавать ничего другого. Любовь имеет совсем иную природу, и именно поэтому ее так мало в нашей жизни. Вернее, наша жизнь такая именно потому, что в ней нет любви. А то, что принимают за любовь люди — в большинстве случаев телесное влечение и родительский инстинкт, помноженные на социальное тщеславие. Оборотень, не становись похожим на бесхвостую обезьяну. Помни, кто ты!

Итак, «переходные периоды» меняются, а спасение — всё то же и всё в том же.

Роман про Рому Шторкина, «Empire V» или «Ампир В» (2006) — самая кинематографичная, на мой взгляд, книга Пелевина. Жил себе обычный парень, и однажды ему выпадает шанс. Этот 19-летний герой родился (если считать временем действия год издания романа) в 1987 году. Тем не менее «советская парадигма» на него повлияла. Поколение 80-х — последнее, которое хотя бы краешком зацепило «уходящую империю».

…Я видел удивительную фреску: плоский диск земли лежал на трех китах в бледно-голубом океане. Из земли росли деревья, торчали телеграфные столбы и даже катил среди нагромождения одинаковых белых домов веселый красный трамвай. На торце земного диска было написано «СССР». Я знал, что родился в этом самом СССР, а потом он распался. Это было сложно понять. Выходило, что дома, деревья и трамваи остались на месте, а твердь, на которой они находились, исчезла… Но я был еще мал, и мой ум смирился с этим парадоксом так же, как смирялся с сотнями других. […]

По-настоящему я запомнил себя с момента, когда детство кончилось. Это произошло, когда я смотрел по телевизору старый мультфильм: на экране маршировала колонна коротышек, счастливых малышей из советского комикса. Весело отмахивая руками, коротышки пели:

Но вот пришла лягушка,

Зелёненькое брюшко,

Зелёненькое брюшко,

И съела кузнеца.

Не думал, не гадал он,

Никак не ожидал он

Никак не ожидал он

Такого вот конца…

Я сразу понял, о каком кузнеце речь: это был мускулистый строитель нового мира, который взмахивал молотом на старых плакатах, отрывных календарях и почтовых марках. Веселые коротышки отдавали Советскому Союзу последний салют из своего Солнечного города, дорогу в который люди так и не смогли найти.

Глядя на колонну коротышек, я заплакал. Но дело было не в ностальгии по СССР, которого я не помнил. Коротышки маршировали среди огромных, в полтора роста, цветов-колокольчиков. Эти огромные колокольчики вдруг напомнили мне о чем-то простом и самом главном — и уже забытом мною.

Я понял, что ласковый детский мир, в котором все предметы казались такими же большими, как эти цветы, а счастливых солнечных дорог было столько же, сколько в мультфильме, навсегда остался в прошлом. Он потерялся в траве, где сидел кузнечик, и было понятно, что дальше придется иметь дело с лягушкой — чем дальше, тем конкретней…

У нее действительно было зелёненькое брюшко, а спинка была чёрной, и на каждом углу работало её маленькое бронированное посольство, так называемый обменный пункт. Взрослые верили только ей, но я догадывался, что когда-нибудь обманет и лягушка — а кузнеца будет уже не вернуть…

Так ушедшая эпоха цепляет за душу даже тех, кто застал её на заре жизни. Тем более что защитники «новой реальности», пропагандисты «современных ценностей», лицемерны и неприглядны — как отец Ромы, давно ушедший из семьи:

Тот работал журналистом в крупной газете; я даже нашел в интернете его колонку. С маленькой фотографии над столбцом текста приветливо глядел лысый человек в очках-велосипеде, а текст статьи объяснял, что Россия никогда не станет нормальной страной, пока народ и власть не научатся уважать чужую собственность.

Мысль была справедливая, но отчего-то меня не вдохновила. Возможно, дело было в том, что отец часто употреблял выражения, которых я тогда не понимал («плебс», «вменяемые элиты»). Улыбка на родительском лице вызвала во мне ревнивую досаду: она явно была адресована не мне, а вменяемым элитам, чью собственность я должен был научиться уважать.

В общем, из Ромы Шторкина мог бы получиться нацбол, но получился вампир. Его укусили. Укус передаёт сущность вампира — некую органическую субстанцию, которую называют «языком» и которая образует «дополнительный мозг». Теперь Рома может «дегустировать» людей — по одной капле крови («красной жидкости», как говорят вампиры, в чьей среде слово «кровь» считается неприличным) узнавать о человеке всё, заглядывать в глубь его сознания, изучать его навыки. (Идею заимствовал Борис Акунин в романах «Квест» и «Сокол и Ласточка».) Но главное — Рома узнаёт многое об устройстве этого мира.

«Язык» — это часть тела Великой Мыши, богини и кормилицы вампиров, издавна живущей на Земле. Люди с «подселёнными» им в мозг «языками» являются вампирами, её служителями и помощниками.

Питаются Мышь и вампиры не кровью как таковой, а человечьими низменными желаниями и устремлениями. Поскольку это и есть пища вампиров, они всячески потакают и способствуют тому, чтобы человек за пределы таких желаний и устремлений никогда не вышел.

Продукт «перегонки» человеческих желаний, пригодный для употребления в пищу, вампиры называют баблосом.

Легко заметить, что Великая Мышь — парафраз Золотого Тельца, Мамоны, в конце концов, Диавола.

Наша планета — вовсе не тюрьма. Это очень большой дом. Волшебный дом. Может, где-то внизу в нем есть и тюрьма, но в действительности это дворец Бога. Бога много раз пытались убить, распространяли про него разную клевету, даже сообщали в СМИ, что он женился на проститутке и умер. Но это неправда. Просто никто не знает, в каких комнатах он живет — он их постоянно меняет. Известно только, что в тех комнатах, куда он заходит, чисто убрано и горит свет. А есть комнаты, где он не бывает никогда. И таких все больше и больше. Сначала сквозняки наносят туда гламур и дискурс. А когда они перемешиваются и упревают, на запах прилетают летучие мыши.

Следующая книга, «Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана» (2008), сделана по той же схеме, что и книга, ознаменовавшая «возвращение» Пелевина в начале «нулевых» годов, — «Диалектика переходного периода (из ниоткуда в никуда)». Там был «системообразующий» роман «Числа» и несколько рассказов-спутников.

В новой книге тоже есть «главная», она же первая, повесть «Зал поющих кариатид». Любопытно, что градус сатиры и политизированности в этой повести и рассказах-спутниках выше, чем в предыдущих. Если уж «прощальные песни», то высказать можно всё.

«Зал поющих кариатид» — история про тайный развлекательный центр, призванный отвлечь российских олигархов от заграничных увеселений (подрыв репутации родной державы и так далее). Организован и курируется он, естественно, истинными хозяевами новой России, которых принято обобщённо называть «силовиками» и «чекистами». В это суперэлитное заведение набирают обслуживающий персонал — готовых на всё за большие деньги юношей и девушек, в числе которых и главная героиня, Лена. «Дядя Петя»  — эдакий главный кадровик развлекательного центра.

— Представьте кариатид, — продолжал он, — которые оживают по желанию клиента, поют, вступают с ним в беседу, оказывают ему различные услуги интимного характера… Но только в том случае, если клиенту это интересно. Все остальное время они пребывают в оцепенении, являясь просто деталью интерьера, в котором может происходить что угодно — от изысканной оргии до собрания акционеров. При желании клиент может прийти в это пространство со своими девушками или даже с семьей, и тогда вы должны будете часами сохранять каменную неподвижность. Ну, или создавать звуковой фон, выступая с вокальными номерами.

— А как мы будем часами сохранять каменную неподвижность? — спросила коротко стриженная блондинка с первого ряда. — Или Родина научит?

— Не иронизируй, киса, — ответил дядя Петя. — Вот именно что научит. Завтра утром. Только сначала подписки соберет.

Для «сохранения каменной неподвижности», оказывается, разработан секретный препарат, вытяжка из мозга и нервной системы богомола — насекомого, которое может, охотясь на других насекомых, долгое время «притворяться сухой веточкой». И всё бы ничего, да только у препарата обнаруживаются «побочные эффекты» — он тоже «расширяет сознание» в ненужную «хозяевам мира сего» сторону.

«Архетипический богомол», появляющийся в видениях Лены, становится её гуру, наставляет на путь истинный и… Да, приводит к итоге к тому же «полному и окончательному освобождению», которым Пелевин всегда награждает своих любимых героев и героинь.

…Лена поняла, что экзамен сдан: она снова увидела счастливую лужайку, залитую дрожащим и переливающимся солнечным светом. К ней спешили два больших богомола, которые должны были помочь ей с переездом. У них в лапках были специальные стрекочущие палочки, которыми они помогали ей скинуть человеческое тело навсегда, и, хоть это было немного больно, она знала, что вместе с телом навсегда пройдет и боль.

«Интересно, — думала она, — а что во мне? Неужели такое же серое и смрадное? Сейчас вот и узнаем… Нет, не такое. Вот оно. Оно яркое… Светлое… Чистое… Какая всё-таки красота…

Остальные рассказы, за вычетом финальной чисто буддийской притчи «Асассин», — по существу изящные фельетоны, пинающие «сильных мира сего» и в хвост и в гриву.

Олигарх по имени Алексей Иванович наказывается в рассказе «Кормление крокодила Хуфу». Нищий бродячий фокусник (а на самом деле, возможно, тайный творец этого мира), над которым насмехается «состоявшийся человек», отправляет его катать тачку на великие стройки Древнего Египта.

В рассказе «Некромент» — история коррумпированного генерала ГАИ, который под воздействием «патриотических идеологов» придумал свою метафизическую концепцию: если делать «лежачие полицейские» из праха реальных милиционеров, то их души будут верными стражами Родины. Эту идею генерал воплотил в жизнь (заманивая на смерть своих коллег-подчинённых якобы для оплачиваемых — карьерным ростом — гомосексуальных утех). А потом и сам стал таким же «лежачим полицейским». Для общества всё это прошло незамеченным, затерялось в ряду прочих интернет-сенсаций — здесь Пелевин, перечисляя типичные сетевые заголовки-завлекалки, мимоходом ставит диагноз нашему Интернету, да и всему «медийному пространству», а точнее, всем нам, потребителям и соучастникам.

В «самом фельетонном» рассказе книги — «Пространство Фридмана» — описывается, как специалисты пытаются проникнуть в сознание сверхбогатых людей.

Простая параллель с теорией черных дыр позволяет видеть, что должна существовать сумма денег, личное обладание которой приведет к подобию гравитационного коллапса, ограниченного рамками одного сознания. (…) Ее точное значение в настоящий момент засекречено; скажем только, что порог Шварцмана успели пересечь многие российские бизнесмены. Расчеты показывают, что после пересечения этого порога никакой реальной информации о внутренней жизни сверхбогатого субъекта получить уже нельзя — хотя внешнему наблюдателю по-прежнему будет представляться, что тот способен вступать в общение и обсуждать широкий круг тем, от футбола до бизнеса…

С помощью разных ухищрений (подготовки специальных подопытных «баблонавтов», электродов, вживлённых в мозг, и тому подобное) проникнуть в сознание сверхбогатых удалось.

Оказалось, что видят они одно и то же:

…обыкновенный коридор, с плиточным полом и стенами, крашенными в зеленый цвет примерно до высоты в два метра (выше стены были белыми). В нескольких метрах впереди коридор поворачивал вправо, в какое-то неосвещенное пространство, но сказать, что там, было сложно. Попытка увидеть изображение в инфракрасном и ультрафиолетовом диапазонах мало что добавила к первоначальной картине; выяснилось только, что за углом находится что-то очень горячее.

Ассоциации с тюрьмой, расстрельным коридором («зелёной милей» на американском сленге) и с адом, думаю, пояснять не стоит.

Конечно, трудно смириться с научно доказанным фактом, что многогранная творческая активность людей, населяющих вершину человеческой пирамиды, есть просто релятивистская иллюзия, а на деле сознание любого из них — застывший глазок, вглядывающийся в полутьму ведущего неизвестно куда коридора.

Скорей всего, именно психологическая непереносимость подобной мысли (или обострение войны внутри силовых структур) и стоит за муссируемыми желтой прессой слухами, будто во время эксперимента произошла элементарная техническая ошибка, и поступающая от баблонавтов телеметрия при коммутации проводов была перепутана с картинкой камеры наблюдения в резервной бойлерной гостиницы «Метрополь» (под которой, как известно, и располагается секретный компьютерный центр ФСБ). Что ж, каждый верит в то, что ему по нраву.

М-да. Как отметила в одном эссе писательница Татьяна Толстая, «положительный образ предпринимателя у нас ещё (или уже?) невозможен».

В следующем, 2009 году вышел роман «Т», где Виктор Пелевин спародировал Бориса Акунина. Главный герой романа — аж сам Лев Толстой, который ищет истину в пространстве типично акунинского авантюрного романа, выглядя и действуя примерно как Эраст Петрович Фандорин. Соответственно, это и не граф Толстой никакой, а граф Т., ибо настоящий Лев Толстой, благообразный старикан-философ, новому читателю неинтересен, а такой мачо — в самый раз.

После всяких авантюр, где Т. попадает и в локации компьютерного шутера, герой обретает, разумеется, свой вариант Внутренней Монголии, ибо писателю Пелевину этот персонаж симпатичен.

Вот что сам Виктор Олегович говорит на этот счёт в своём интервью по поводу выхода книги:

На более глубоком уровне граф Т. совсем не похож на Фандорина. Граф Т. понимает, зачем его создали, а Фандорин, насколько я представляю, не очень — хотя здесь я не полностью в теме. Но если герой подобного типа вдруг догадается, почему он появился на свет и ради чего каждый день рискует жизнью, лопнет весь гешефт, и его собственники попадут на деньги. Поэтому над всеми «особыми агентами» вечно будет висеть тот же черный гипноз, что и над остальным человечеством. А вот граф Т. сумел преодолеть эту преграду, за что он мне и дорог.

В 2011 году (с этого времени автор начинает выпускать строго по книге в год) Пелевин выпустил роман S.N.U.F.F. – антиутопию, пародирующую нашу реальность, культурную и политическую. Отдалённое будущее, человечество твёрдо разделилось, так сказать, на морлоков и элоев (если кто помнит роман Уэллса «Машина времени»). Над страной Уркаиной, где живут урки-орки (это, знамо дело, Русский Мир), висит огромный шар Бизантиума (это Западная Цивилизация), где живут люди.

Эти «два мира – две системы» находятся между собой в сложных отношениях, то и дело ведут «имитационные» войны (в которых урки-орки гибнут по-настоящему и массово, а люди — в порядке исключения) и, в общем-то, существовать друг без друга не могут. Ни один из миров Пелевин не идеализирует. На Уркаине - коррупционный бардак и деградация, на Бизантиуме — цинизм, техноцентризм, и все шикарные виды за окнами шикарных апартаментов существуют лишь в виде 3D-имитации. Затронуты самые разные темы — от боевых беспилотников до «войны как шоу», от эмиграции до секс-роботов. Книжку обругали многие критики, но мне нравится.

В 2012 году выходит «Бэтман Аполло» — первый роман-продолжение у Пелевина, сиквел романа «Ампайр В»; писателю показалось интересным расширить вселенную Ромы Шторкина. Там есть тема загробного мира, то есть «лимбо», где находятся «анимограммы» умерших людей. Есть и тема Главного Вампира — собственно Бэтмена Аполло, тайного лидера англосаксонского мира, распространяющего влияние на весь остальной мир. Немного прослежена и тема российских событий, так называемого протеста, устроенного, по тайной указке вампиров, халдеями, чтобы встряхнуть народ, — а то народ что-то совсем ни во что не верит, ни в чём эмоционально не участвует, так же нельзя. Кстати, выясняется, что и все попытки Ромы-Рамы чем-то навредить вампирской Системе учтены этой же самой Системой — в этом плане достаточная безысходка. Роман несколько скучноват, но достоин внимания.

В 2013-м Пелевин выпустил очередной сборник, «Ананасная вода для прекрасной дамы». Начинается он великолепной повестью Burning Bush.

«Еврейский лузер», затюканный московской жизнью уроженец Одессы Семён Левитан, дальний родственник знаменитого советского радиодиктора, унаследовал его мощный голос и тональность. В детстве, в пионерлагере, ему довелось познакомиться с неким мрачным мальчиком, «в котором было нечто военное, только его хотелось назвать не сыном полка, а сыном заградотряда». Мальчик вырос и стал генералом ФСБ, вспомнил еврейского приятеля с голосом Левитана и решил, что это самый удачный кандидат для одной спецоперации.

Семёну предстоит сымитировать глас Божий в голове президента США, не больше и не меньше. В процессе подготовки, включающей прослушивание богословских текстов в изменённом состоянии сознания (ему дают препараты на основе ЛСД, растворённые в квасе), Семён доходит до переживаний, достойных пера русских религиозных философов. Но мы не забываем, что все эти глубокие и тонкие озарения происходят в мозгу бесправного голого подопытного, облепленного датчиками, плавающего в соляном растворе «камеры сенсорной депривации». Что ж, как говаривал Гамлет, «поместите меня в ореховую скорлупу, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности, если бы не мои дурные сны». Семён безусловно по-своему счастлив, он на это дело крепко подсел. Потом ему и глас Диавола придётся изображать, бедняге.

Если всё будет хорошо, скоро я вступлю в Поток и остановлю возникновение феноменов. Растворятся в пустоте ментальные формации, и я перестану гадать, что такое Бог — волна возбуждения, проходящая по нейронным сетям моего мозга, или неизмеримый источник всего, откуда вышли и мой мозг, и проносящиеся сквозь него мысли.

Да, когда-нибудь мы все перестанем гадать.

Дальше в книге идёт повесть «Зенитные кодексы Аль-Эфесби» — занятная история жизни некоего боевого российского интеллектуала Савелия Скотенкова, тоже связанного с ФСБ, без этого нельзя-с, но романтичного, трепетного, с духовными поисками, с искренней жаждой борьбы с фальшью и мерзостью этого мира. Вдохновлялся он памятью о лучшем, что было в советской эпохе:

Будущее советских шестидесятых было самым трогательным из всех национальных самообманов.

Люди из вчерашнего завтра, полноватые и старомодно стриженные, стоят в надувных скафандрах у своих пузатых ракет, а над ними в бледном зените скользит ослепительная стрелка стартующего звездолета — невозможно прекрасный Полдень человечества.

Рядом отсыревшие за четверть века закорючки букв — фантастические повести, такие же придурочные и чудесные, как рисунки, пронизанные непостижимой энергией, которая сочилась тогда из всех щелей. И, если разобраться, все об одном и том же — как мы поймем пространство и время, построим большую красную ракету и улетим отсюда к неведомой матери.

Ведь что такое, в сущности, русский коммунизм? Шел бухой человек по заснеженному двору к выгребной яме, засмотрелся на блеск лампадки в оконной наледи, поднял голову, увидел черную пустыню неба с острыми точками звезд — и вдруг до такой боли, до такой тоски рвануло его к этим огням прямо с ежедневной ссаной тропинки, что почти долетел.

Хорошо, разбудил волчий вой — а то, наверно, так и замерз бы мордой в блевоте. А как проснулся, оказалось, что дом сгорел, ноги изрезаны о стекло, а грудь пробита аккуратными европейскими пулями…

Таковые персоналии есть и в реальности, именно они раскручивали бузу на Донбассе: «реконструктор» Игорь Гиркин-Стрелков, его друг и заместитель, писатель-фантаст Фёдор Березин — типичные герои Пелевина. Почитайте их биографию, их интервью и сравните с образом Савелия Скотенкова в повести «Зенитные кодексы Аль-Эфесби». Эта повесть про них.

Дальше в рассказах сборника — персонажи не столь крупного масштаба. В рассказе «Созерцатель тени» дело происходит в индийском Гоа (говорят, сам Пелевин там живёт подолгу), где некий русский дауншифтер, смешав Платона с индийской эзотерикой, решил стать «заклинателем тени» и таким образом постичь высшую истину. В рассказе «Тхаги» некий русский же адепт «идеального зла», желающий приобщиться к культу богини Кали, выходит на людей, которые таких, как он, утилизуют — и правильно делают.

Ну а финальный рассказ, «Отель хороших воплощений», — о тщете рождения в этом мире, о том, что каждая отдельная жизнь — не более чем мысль Непостижимого (искра между его рогами, если говорить точнее), и когда он её забывает, не случается ничего страшного. Плюс любимое Пелевиным подтрунивание над «сильными мира сего»: дело вообще-то в Куршавеле происходит.

Прошлогодняя книга «Любовь к трём цукербринам» — о том, как некий молодой москвич с помощью не очень сложных «духовных практик» дослужился аж до Киклопа, могущественного метафизического смотрителя, охраняющего равновесие как минимум русскоязычной части этого мира. При этом он, развлечения ради, наблюдает за типичным «сетевым хомячком» Кешей и видит, что в будущем такие вот Кеши абсолютно добровольно загрузятся в Матрицу (кто бы сомневался).

На Киклопа охотятся инфернальные Птицы — тайные враги нашей Вселенной и её Создателя, которые и придумали все эти матрицы-шматрицы, а также игру Angry Birds.

Киклоп уворачивается от Птиц, много рассуждает в духе «Трансерфинга реальности» и даёт версию благодати, к которой рано или поздно, в последнем воплощении, придут чистые духом вроде светлого персонажа книги — стихийной буддистки по имени Надежда.

И вот вам совет Киклопа: если вы заметили вокруг себя мир, который совсем вам не нравится, вспомните, что вы сделали, чтобы в него попасть.

В конце 2015 года свет увидела новая книга Пелевина «Смотритель». Она разделена на две части, «Орден Жёлтого Флага» и «Железную бездну», опубликованные и продающиеся отдельно, — но сделано это явно из чисто коммерческих соображений. Книга одна.

В «Смотрителе» по традиции много метафор и спецэффектов компьютерного происхождения, а также рассуждений о харде и софте. Основное место действия новой книги «Смотритель» — классическая, удобная для гейм-дизайнеров локация со строго очерченными границами, то есть остров.

Идиллиум, думал я неторопливо, это большой остров или маленький материк, кому как нравится. В силу особенностей рельефа здесь сосуществует множество разных климатических зон. Вокруг – море. Кругосветных путешествий никто не предпринимал, но, если мы решимся на это, нашему миру придется, видимо, расстаться с приятной неопределенностью своего статуса и стать залитым водой шаром.

Климат здесь комфортен, ландшафт фантазиен, с романтическими горами, ну а общий стиль мира — пожалуй, так называемый клок-панк: «галантный век» и хитрая механика сплетаются с магией, вместо электричества в ходу «благодать». «Общественно-политический строй» — просвещённая монархия со Смотрителем во главе и сложной сословной иерархией, где важнейшую роль играют служители всеобщей религии, объединившей все основные мировые конфессии, но с явным приматом буддизма.

Где же этот чудо-остров находится? Угадайте с одного раза. «Где водятся волшебники? В фантазиях твоих».

Сюжет, кстати, перекликается с недавним голливудским фильмом «Земля будущего» (Tomorrowland) с Джорджем Клуни, вышедшим примерно полгода назад. И там, и там группа интеллектуалов прошлого (у Пелевина это рубеж 18-19-го веков и Месмер-Павел-Франклин, а в «Земле будущего» — рубеж 19-20-го и Тесла-Верн-Эдисон) создают идеальный «параллельный мир» и сами туда переселяются.

Очень уютное начало книжки: дневники Павла Первого, который здесь — выдающийся медиум, ближайший сподвижник Франца-Антона Месмера (см. Википедию). Ничего я не имел бы против, если бы повествование и дальше оставалось в рамках этой идеализированной эпохи, мира старинных фантазийных гравюр и шрифта Антиква. Впрочем, практически так и выходит – из того «галантного века» вырастает остров Идиллиум. Дальше рассказ ведётся от лица Смотрителя Идиллиума по имени Алекс – он вспоминает, как, собственно, стал Смотрителем.

Идиллиум, оказывается, – уникальный случай коллективной самоподдерживающейся галлюцинации по методу Франца-Антона Месмера, который создал в конце 18-го века своеобразную секту; его ближайшими сподвижниками были Бенджамин Франклин и Павел Первый.

Новая ложа, основанная нами, будет называться “Всемирная Аврора”. Она будет всячески пропагандировать лжеучение, распространенное в народе под именем mesmerisme. Подлинное же искусство управления Флюидом будет доступно лишь скрытому внутри этой ложи ордену, который мы назовем Aurora Borealis. Свет сей Авроры увидят только избранные. Пусть истинная заря восходит под покровами ложной, отчасти разделяя с ней имя.

Впрочем, довольно быстро понимаешь, что этот Идиллиум, конечно, существует исключительно в голове этого самого главного героя, вместе со всеми Месмерами и Франклинами, магами и монахами. Хотя и головы-то у него, вероятно, давно уже нет (ибо это призрак Павла Первого, по сей день «живущий» в Михайловском замке). Так-то.

В общем, рай возможен, но только для конкретного человека и только как порождение его ума. Если пользоваться терминологией компьютерных игр, рай — это обязательно одиночная кампания, в которой тебя окружают лишь так называемые боты, твоим же умом и созданные. Иначе никакого рая не получится: посторонние, со своей непредсказуемостью, только навредят.

К примеру, идеальная женщина (её зовут Юка) — конечно, проекция мужчины, сотканная из его представлений об идеальности, его зеркало, вне которого её просто нет. Иначе она никогда не стала бы для этого мужчины (главного героя) идеальной.

Про Юку действительно можно было забыть – причем без всякого пренебрежения, так же, как забываешь про самого себя, когда начинаешь думать о чем-то важном... Ее личного присутствия не было даже в этом милом ответе – там мелькнуло лишь отражение моей мысли, словно я играл в зеркальный пинг-понг с невидимкой.

Любые же попытки придать таким проекциям самостоятельное существование — а герой владеет Флюидом, первоосновой всего сущего, и может оживить кого угодно, — приводят к разрушению рая. Независимый и самодостаточный Другой — уже не Ты, и конфликт неизбежен.

Это демонстрируется и на примере Юки, но в первую очередь — на примере двойника Павла-Алекса, созданного им самим поручика Киже (у Пелевина он — Киж, но происхождение персонажа ясно). Что с ним, таким противным, делать, непонятно. Только в Сибирь его сослать — и ради этого даже придумать саму Сибирь, выдуть сибирский пузырь (это не фигура красноречия: герой действительно выдувает эти пузыри реальности из острия своей шпаги).

Между прочим, возможности человека в создании личного рая всё-таки, оказывается, ограничены реальным его жизненным опытом. Он может причудливо тасовать знакомые элементы, что-то улучшая и приукрашивая, но не может создать ничего радикально нового, а если попытается — его ждёт расплата.

Сначала медиумы общества «Идиллиум» думали, что могут создавать новую вселенную как им заблагорассудится. Они на полном серьёзе спорили, каким сделать нового человека – огромной стрекозой, живущей в небе, или электрической медузой, обитающей в море… Изменить решили и космос – художники даже нарисовали эскизы новых созвездий. Новое небо было куда красивее ветхого – хотя бы потому, что лучше отражало мифологию человечества. Но как только медиумы Идиллиума начали создавать пылающие шары звезд в помысленной ими бесконечной пустоте, произошло нечто жуткое. Вся вовлеченная в эту работу группа медиумов сгорела вместе со своим baquet. Их словно испепелил небесный луч – отблеск космического огня, который они кощунственно посмели зажечь…

Похожие проблемы начались и с твердью под ногами. Сперва архитекторы Идиллиума предполагали сделать новую землю плоским диском – и окружить ее бесконечным плоским морем… Но несчастье случилось опять – занимавшиеся этим погибли. Их как бы раздавила бесконечная тяжесть – даже от их baquet осталось в прямом смысле мокрое место. Пришлось загнуть море за горизонт, как на Ветхой Земле. Произошло еще несколько подобных трагедий – и медиумы стали понимать, что обладают свободой только внутри узкого коридора возможностей. Весьма узкого.

Ну прямо как в романе «Т»:

…На подобных примерах в семинарии объясняют тщету человеческого разумения. Мол, человек даже в уме своем не может сотворить ничего нового, а в состоянии только соединять элементы уже созданного Господом. Классический пример — это крылатый бык. Видимо, козлопетух из того же ряда.

В общем, «тщету человеческого разумения» Пелевин показывает наглядно.

Герой и его Юка претерпевают в Идиллиуме разные приключения с целью спасти свой зачарованный остров от разрушения, а заодно постичь — что и есть главная задача всех главных героев Пелевина — свою природу и суть мироздания.

А главный вывод — не только герой книги пребывает в своём Идиллиуме, это лишь метафора: ум каждого человека создаёт свой иллюзорный остров, и все они как-то объединяются в большую галлюцинацию так называемого реального мира. Во всяком случае, во вселенной Пелевина это так.

Лишь на этом очарованном острове может существовать наша речь, музыка, история, культура и все остальное, чем так гордятся люди. Чтобы увидеть человеческий остров, надо уснуть. Все, что там случается, происходит в сновидении – и имеет примерно такую же ценность и смысл. Что остается от сна? Ничего. Вот это и есть мы... Мне пока что нравится быть привидением, галлюцинацией, рассыпающейся пустотой – а также опорой Отечества, создателем Вселенной и собеседником Ангелов… Но ты ведь не осудишь меня за это слишком строго, мой неведомый друг – ибо не таков ли в точности и ты сам?

***

Итак, сквозной сюжет Виктора Пелевина: стремление человека вырваться из привычных декораций так называемого реального мира к чему-то Настоящему, Истинному и Вечному.

Но что это значит, Виктор Олегович, разумеется, чётко не формулирует, вслед за столпами мировой литературы и философии лишь намекая, что эта самая Истина существует, и ради этого стоит жить. Он скорее приглашает читателя как следует поразмышлять по этому поводу (чем мы здесь и занимаемся).

Бывают дни: «Не может быть, — бормочешь, —

Не может быть, не может быть, что нет

Чего-то за пределом этой ночи», —

И знаков ждёшь, и требуешь примет.

Касаясь до всего душою голой,

На бесконечно милых я гляжу

Со стоном умиленья, — и, тяжёлый,

По тонкому льду счастия хожу.

Это маленькое стихотворение Владимира Набокова можно отнести и к творчеству Виктора Пелевина.

Сам Набоков никогда не давал чёткого определения своей метафизической доктрине; Вера Слоним, жена писателя, уже после его смерти отметила, что суть его творчества — в поисках потустороннего мира, намёков на него. Писатель всю жизнь искал «знаков и примет» — и находил их. «И всё же, хоть мало различаешь в темноте, блаженно верится, что смотришь туда, куда нужно».

Почему же в темноте так мало различается? Почему можно более или менее успешно описать Путь к Истине, а вот о самой Истине приходится говорить лишь намёками?

Попробуем разобраться.

Может быть, Истину возможно познать только после смерти?

Идея, что после смерти все проблемы сами собой решаются и на все вопросы находятся ответы, вполне банальная. «Там, там, там вечное лето, там, там, там вольная жизнь, там Господь каждому даст конфету и позовёт в свой коммунизм» — так поётся по этому поводу в иронической песне современного шансонье Трофима.

Пелевин тоже настроен по этому поводу скептически. «А мы тут живём, живём — ничего не видим вокруг. А помираем — тоже, небось, в дурах оказываемся» («Вести из Непала»).

В рассказе «Фокус-группа» есть Существо — подложный божок, который стремится забрать души «новоприбывших» покойников и обещает им образцовый рай, где воплотятся все их желания. Ну, чего вы хотите, какого именно вечного блаженства?

Но человек так устроен, что не может на такой вопрос ответить внятно! Люди начинают вспоминать какую-то тёплую бытовую ерунду — то, что они любили при жизни (танцевать под «веществами», играть в компьютерные игры и так далее); одна тётка вспоминает приятный запах жидкости для утюга… Один из персонажей справедливо замечает, что рай, построенный по этим заявкам, будет напоминать какой-то профсоюзный санаторий.

— Мы хотим, чтобы в потребляемом продукте или услуге были представлены свойства и качества, привлекавшие нас в многообразии того, что доставляло нам удовольствие при жизни. И чтобы переживание этих свойств и качеств происходило одновременно, без всяких препятствий и границ, пространственных, временных или каких-либо ещё.

Ничего другого человеческий ум не может придумать!

Если рай — всего лишь сумма всех человеческих удовольствий, то в него можно попасть вполне материальными средствами:

Аппарат воздействует на G-структуры лобных долей головного мозга, синхронизируя поступающие по нервным каналам сигналы таким образом, что возникает эффект, называющийся когнитивным резонансом.

То же самое утилитарное устройство предлагается и после смерти, когда, казалось бы, нет уже никаких лобных долей головного мозга, полная свобода.

Допускали ли вы, что фильм, который мы смотрим, сможет одновременно насыщать? Мечтали ли вы о том, что икра, которую мы едим, разбудит воображение и вызовет захватывающее дух любопытство к каждой проглатываемой икринке? Думали ли вы о половом акте, который доставит высочайшее моральное удовлетворение?..

 Потребление этого абсолютного продукта будет происходить посредством неведомого прежде акта, в котором сольются в одну полноводную реку сексуальный экстаз, удачный шоппинг, наслаждение изысканным вкусом и удовлетворение происходящим в кино и жизни.

Такое вот блаженство.

Члены «фокус-группы», согласившиеся на этот вариант, просто поглощаются Существом, которое оказывается эдакой исполинской потусторонней росянкой — хищным металлическим цветком, питающемся не мухами, а человеческими душами. Может быть, этим душам там, внутри, и хорошо, как знать.

Но читаем дальше. Финал рассказа:

Небо над пустыней было затянуто тучами. Их разрывал похожий на рану просвет, в котором сияло что-то пульсирующее и лиловое. Из просвета вылетали сонмы голубых огоньков. Они опускались вниз, закручивались вокруг светящихся цветов и, исполнив короткий сумасшедший танец, с треском исчезали в их металлических стеблях. Изредка один или два огонька вырывались из этого круговорота и уносились назад к небу. Тогда по металлическим цветам проходила волна дрожи, и над пустыней раздавался протяжный звук, похожий то ли на сигнал тревоги, то ли на стон, полный сожаления о навсегда потерянных душах.

То есть — существует настоящий путь к спасению. Но что же это за путь — к истинному своему состоянию, некой константе души, абсолюту, нирване, в конце концов?

Уточним, кстати, что означает «нирвана»:

Нирвана (санскр. „угасание, прекращение“) — понятие, обозначающее состояние освобождения от страданий. В общем смысле нирвана — состояние, при котором отсутствуют страдания, страсти; состояние умиротворённости, „высшего счастья“. По своей сути нирвана — трансцендентное состояние непроходящего покоя и удовлетворённости. Нирвана — разрыв в цепи перерождений (сансары), прекращение перевоплощений, абсолютный, ненарушимый Покой. Нирвана не поддается никаким определениям. По поводу того, как именно надо ее понимать, среди буддийских теологов и исследователей буддизма всегда велись и продолжают вестись споры.

Характерно, что именно термином «нирвана» Пелевин не злоупотребляет, у него это слово встречается редко и мимоходом.

«Яснее сказать не могу, и скажите мне спасибо за увиливание», — как говорил Фальтер, постигший ту самую Высшую Истину герой рассказа Набокова Ultima Thule.

На самом деле задачу можно упростить, сведя поиск истины или, если угодно, нирваны к поиску себя, лучшего в себе. И сеть магазинов по продаже всяких околоэзотерических штучек называется «Путь к себе» («Пукс», как иронизировал один из персонажей «Дженерейшн Пи»).

Никакой не эзотерик, а советский поэт Александр Твардовский советовал «найти себя в себе самом и не терять из виду».

Собственно, это лучшее, что каждый из нас может посоветовать друг другу. Но материалисты-реалисты считают, что под этим «найти себя» кроется обретение призвания, занятия, приносящего максимальную радость человеку до старости, а хорошо бы и до смерти (смерть на сцене как апофеоз актёрской биографии), ну а всякие-разные идеалисты, в том числе буддисты, раскидывают это занятие на вечность, за что честь им и хвала.

А так и те, и другие понимают поиск Истины правильно.

Тот же набоковский Фальтер сказал:

Я прекращу разговор за неимением собеседника, если вы воскликнете «Ага, есть другая истина!» — ибо это будет значить, что вы так хорошо себя запрятали, что потеряли себя.

А пелевинский Монстрадамус (интернет-притча «Шлем Ужаса», 2005) не был столь интеллигентен — впрочем, каков собеседник, таков и глас Истины, который он слышит:

[Sliff_zoSSchitan]

Слушай Манстрадамус. Я нипайму никак где фсе это происхадило?

[Monstradamus]

Ты чего, правда глупый такой или не протрезвеешь никак? В шлеме ужаса.

 [Sliff_zoSSchitan]

ИОПТ. А скем?

[Monstradamus]

С тобой.